Шампанское с желчью [Авторский сборник] - Фридрих Горенштейн

Но семья была дружная и с юмором. Особенно дружеская атмосфера воцарялась, когда адмирал Сорока, ныне покойный, в отпуск приезжал. В адмирале старый Максим души не чаял, любил очень и называл морским казаком.

Украинское морское казачество с давних, еще дореволюционных времен — важный элемент российского военно-морского флота. Голосистые свистуны, потемкинцы, матрос Матюшенко, матрос-партизан Железняк, который на суше, в Петербурге, руководил разгоном Учредительного собрания. Морские широкие клеши — это те же широкие казацкие шаровары. Морской флотский борщ — прямой потомок борща украинского, главаря и родителя всех борщей, сколько бы их ни набралось. Из-за одного такого черноморского борщика восстание на броненосце «Потемкин» произошло, из-за борщика революция 1905 года на императорский флот перекинулась. В борщ мясо с червячками положили. А для матроса, особенно украинца, — это осквернение святыни, у русского царя ведь тоже привычки не было в Гарун аль-Рашида превращаться. Ему докладывают о политических агитаторах — он и верит. Однако дело-то в потемкинском гнилом борщике.

Недаром хороший и разный поэт Владимир Луговской писал в двадцатых:

И выйдет хозяйка полнеть и добреть,Сливая народам в манерки и блюдцаМатросский наварный борщок октябрей.

Это, однако, не означает, что политическая революция действительно ставит своей главной целью накормить народ. Хотелось бы в такое верить, но упрямые факты подобное не подтверждают. Это означает, что политические лозунги народных революций должны опираться на поварскую книгу. Так вскармливается красное солдатское дворянство. Борщ да каша — пища наша. Не агитаторы, а повара революцию делают, потому что подлинные революции вызревают не в головах, а в желудках. И привилегии правящего ныне сословия распространяются не столько на их головы, сколько на их желудки.

Вот возьмем Зацепу, который пока еще только завязь. Если Сороки договорятся с Масляниками и сынок их в украинском республиканском Госкино место получит, тогда уж никаких препятствий для Зацепы в украинском республиканском ЦК.

Вот вышел Зацепа в ночь с перепою, почувствовав древнюю, неизжитую славянскую беду. Такое бывает с перепою, и не всегда горькая водка во вред, подобно всякой горечи. Вот глянул он на сохнущую над холодной Москвой карпатскую луну и узнал ее. Мыслил бы дальше, танцевал бы дальше от этой луны, как от нетопленой печки. Нет, к себе мысли поворачивают, во временное, в желудочное давит слева в ребра. Расстегнул брюки, пошел в темноту, через доски, через какие-то кирпичи. Эх, рыгнул. Легче. Еще рыгнул. Четыре раза рыгнул. Полегчало, и мир уже другим кажется. Побрызгал на бетономешалку. Привел в порядок кишечник. С козлиным «бе-е-е» освободился от неусвоенного питания чуть-чуть испачкав рубашку. «Ничего, — подумал-пошутил — иногда рванешь рубашку на груди, иногда рванешь на рубашку на груди». Засмеялся Зацепа собственной шутке, поскольку в организме у него все уравновесилось, хоть опьянение, конечно, не миновало. Опьянение повело Зацепу, повело, наклонило и свалило среди кирпича. Чувствует Зацепа, земля крепко держит. Пошевелиться не может, замерзает, а карпатскому луне-месяцу до этого деда нет: как торчал так и торчит равнодушным подлецом. Страшно стало, холод по спине, и чихнул два раза. Сосредоточился собрался. Рывком в атаку, как под огнем. «Вперед… За родину…» Встал. «Простыл — думает, — пора назад в ресторан. — А луне-месяцу погрозил: — Ну погоди, подлец я тебя съем».

Пошел Зацепа по коридорчику и вышел к гардеробной вешалке. На прилавке перед старичками-гардеробщиками стояла наполовину уже выпитая бутылка перцовки и рядом суповая тарелка, доверху наполненная картофельным пюре с подливкой. Стояла и тарелка соленых огурцов. Хватало и хлеба. Но жареного сала — несколько кусков, и старик повыше как раз был занят распределением сала поровну. Впрочем, старик-гардеробщик повыше был не так уж и стар, глаза имел военные, оловянные, а плечи — широкие. На этот раз при появлении Зацепы гардеробщики не встали и не выразили почтения. Либо были заняты едой-выпивкой, либо считали, что второй раз клиент не подаст. Подобное Зацепу несколько обидело и обозлило, ибо был он тщеславен и уже воспитывал в себе пусть небольшого, но начальничка. А поведение всякого начальника зависит от поведения лакеев, и по поведению лакеев начальник о себе судит. «Кнут, кнут им все время показывать надо, — сердито подумал Зацепа, — дисциплину укреплять».

В таком боевом настроении Зацепа вернулся к своему столику в ресторане.

2

Смотрит Зацепа, а техник по холодной обработке металлов Иванов жареную капусту ест с аппетитом.

— Люблю, — говорит, — жареную капусту, у моей матери, — говорит, — помню, часто ели. Приду из школы, а дома вкусно воняет жареной капустой. Эх, детство. Я сам из деревни Сельцо на Брянщине. Когда учился в Брянском техникуме, голодать пришлось. Думал, женюсь — отъемся… Эх. что там… Давайте выпьем… Ух, хорошо пошла… Прямо в ушах сера закипела.

— Хорошо, — говорит Зацепа, — войдите… Антре, мадам… Вы только не подумайте, что я по-французски говорить умею… Я однажды попробовал на дипломатическом приеме, и вместо «бонжур» — «инжир» сказал… Хась-ь-ь… У меня брат дипломат… Знаете, у французов водка, настоенная на вишнях… Я выпил и выступил: «Мир, господа, — говорю, — спасут противоракетные устройства и противозачаточные средства…»

Тут Зацепа обращает внимание на стоящую перед ним закуску.

— Это что? — он брезгливо сунул вилку.

— Официант принес, — сказал Иванов, — я говорил, человек отлучился, подождите ставить. Так разве слушает, татарин… Их, татар, здесь уймища в Москве. Пойдите на сабантуй, возле мечети туча валит. Русскому человеку не пройти. И все с ножами.

— Я им покажу ножи! — крикнул Зацепа, которому стакан водки сразу в голову ударил. — Офцант! Офцант!

— Главное в таком деле резкость, — сказал Иванов, — у меня друг недавно тоже резко кинулся головой вперед и выбил зубы у подоспевшего милиционера.

— Офцант! — уже предельно громко крикнул Зацепа.

Подошел официант, молодой сероглазый парень на татарина не похожий. Увидав официанта, Зацепа отвернулся от него, словно не замечая, надел очки и, вынув носовой платок, громко высморкался.

— Что такое? — спросил официант.

— Уберите эти продукты в соусе и принесите мне жаркое по-крымски, как я заказывал, поскольку Крым неотъемлемая часть нашей республики. Жемчужина советской Украины.

Официант, видно, был еще не обстрелян, видно, был новенький, и подобное давление на него оказывалось впервые. Он молча взял остывшую тарелку с жарким и ушел.

— Не нравится, — засмеялся Иванов, — не нравится, что их из Крыма выселили… Татарин… Абдулка… У нас в Брянске тоже… Не помню… Кажись, Ала Пердей Абдала Аминыч. Вызывает меня. Я, признаюсь, начальства боюсь. А тут еще не свой, не русский. Смотрит на меня: «Ты сыволоч». — «За что, — говорю, — Абдала Аминыч?» А он не уточняет. «Ты сыволоч». Жутко мне стало. Упечет мусульманин.

— Да, — сказал Зацепа, — черный человек. Вот был я в Индии. По следам Миклухо-Маклая. Потом Таити, Новая Гвинея… Знаешь, живешь среди папуасов. Гостиница люкс, кондишен, салат «Бомбей». А это что? — он снова начинает копаться вилкой в принесенном жарком. — Жаркое по-крымски делается из бараньей грудинки с яблоками. А где здесь баранина? Это ж голуби. Они голубей на привокзальной площади ловят и в жаркое, а баранину себе, на бешбармак. Ладно, вареных голубей забери, а принеси-ка лучше еще бутылку перцовки, сливочного масла и сыра «карпатского».

Официант терпеливо убирает тарелку с жарким и уходит. Ресторан давно опустел, время глухое. Только в дальнем конце какая-то девица пьет со стариком шампанское. У старика на пальце блестит большой перстень. Богемный старик. Вполне может вести дневник и оставлять в нем записи такого рода: «Лежу с голой женщиной. Погода замечательная».

— Вот, — говорит Иванов, — старик, а на молодую силы имеются. Я б этого старика сейчас дзлинь-дзлинь по морде, он бы дзынь — и рассыпался.

Ах, что там Иванов. Куда тебе, Иванов. Разве можешь ты, Иванов, вот так, как этот старик, надев красную шелковую рубаху и сидя возле торшера, осторожно перебирать струны старинной гитары и, глядя в зубастенькое, глазастенькое личико, тихо петь-мурлыкать: «Дай мне ручку, каждый пальчик я тебе перецелую…»

Где там Иванов. Куда там Иванов. Но не сдается Иванов, клокочет.

— Пока мы страдаем на производстве, они в санаториях наслаждаются лечением своей печени… Иной раз я гляжу на них и думаю: эх, тебя бы в мясорубку, а меня ка ручку, я б уж тебя перемолол… Вот робок я, жаль… Был у нас на производстве один мужик по фамилии Михрютин. Начальства совершенно не боялся. Я, говорит, не вам, начальникам, служу, а нашим дедам и прадедам. Мудреный мужик. А среди начальников тоже выискался мужик мудреный. Я тебе, говорит, твою мать, послужу… Только, говорит, жопу бумажкой подтирать научился, а уже на законы общества замахивается.